Мудрый ответ. (Персидское сказание)
Да раскроются уши ваши, подобно розам Шираза на восходе солнечном! Слушателям — привет, внимательным — благодарность, щедрым — милость Аллаха.
Во имя Его, Милосердного, начинаю.
Когда Ираном правил шах Мохаммед, справедливо прозванный Мудрым, в городе Тегеране жил высоко-ученый старец, по имени Абдул-Хассан. За сладость речи прозвали его Бюльбюль-оглы; а как совершивший весьма душе спасительное паломничество в святой город Мекку, он носил почетное звание «хаджи» и коричневую чалму.
Слава мудрости его наполняла и Восток и Запад. Сам же он в рубище, ибо безгранично было его презрение к благам земным, сидел в тени, под стеною мечети имама-Хуссейна (да будет память его вено прославлена!) и орошал сладкозвучными струями мудрости своей иссохшие от житейских бурь сердца правоверных.
Так сидел он однажды, окруженный, как всегда, густою толпою внимательных слушателей, хотя был уже второй час по солнечном заходе, канун первого дня месяца Шеввала и уже наступил сладкий праздник Рамаддан-Бейран, который всякому правоверному следует встретить в доме
своем, среди близких, в радостях и наслаждениях после тридцати дней тяжкого поста.
— Но такова была сила и слава мудрого старца хаджи Абдул-Хассана Бюльбюль-оглы!
Он сидел на земле, положив руки на святую книгу, которую держал на коленях и качаясь вправо и влево, громким, певучим голосом славил Аллаха, Аллаха милостивого, милосердного, ниспославшего людям святую книгу Аль-Коран в пятнадцатый день луны Шабана! Аллаха всемогущего, победившего сатану-Аблиса и ввергшего его на вечные муки в озеро огня! Аллаха всеблагого, создавшего человека из праха и вдохнувшего в него сердце и разум, чтобы мог человек отличать добро от зла!
Так говорит мудрый старец хаджи Абдул-Хассан и речь его лилась бы непрерывно даже до восхода солнечного, если бы среди слушателей, имевших уста свои замкнутыми засовом благоговения, но нашелся на этот раз дерзкий, который, уподобился ослу, всегда носящему бич свой к седлу привязанным.
То был сын богатого купца Али Адзейбержани, по имени Исхах-ага. Отец посылал его по своим торговым делам и ради воспитания его разума в разные страны, даже до Ференги-стана (Европа, в частности—Франция); но молодой Исхах деньги отцовские растрачивал даром, ума же своего не возделывал и лишь от неверных ференгов перенял привычку—упиваться вином и черным и желтым и глумиться над тем, чего сам не понимал. А так как, по неразумию его, ему непонятно было многое, то он над всем и зубоскалил и считал себя поэтому очень умным.
Отец же его, видя, что для торгового дела он бестолков, порешил определить его на службу шаха. И для этого, придя к старшему шахскому визиру (Первому министру), который устраивал через него свои денежные обороты, поднес ему в поминок богатый пояс, украшенный драгоценными камнями, и кису с сотней золотых монет.
Визир, оценивши опытным оком дары, порешил, что молодой Исхах вполне может быть зачислен в дружину шахских телохранителей, ибо для этой службы требуется не столько ум или родовитость, сколько богатство, дозволяющее носить роскошные одежды и драгоценное оружие, иметь красивых коней и тем способствовать славе и великолепию двора шахского.
С поступлением в дружину телохранителей Исхах получил и право именоваться «ага», «господин», хотя был вовсе не родовит.
В тот вечер, с которого начат этот правдивый рассказ, он шел с дружеской пирушки, где компания молодых безумцев упивалась вином и желтым и черным в течение всего последнего, наиболее строгого для правоверных дня поста.
Проходя случайно мимо мечети и услышавши, о чем поучает старец, Исхах протиснулся вперед сквозь толпу и заложив руки за свой богатый пояс, прервал речь мудрого такими словами:
— Аллах, да Аллах! Что ты им толкуешь об Аллахе, точно ты видишь его каждый день, словно он твой близкий приятель? Чего ты морочишь этих простаков? Ну, скажи: видал ты когда-нибудь сам Аллаха? Нет? Не видал? Так как же ты смеешь утверждать так уверенно, что он существует? Отвечай!
Но мудрый хаджи Абдул-Хассан молчал, опустив очи свои и голову книзу. Молчали и все окружающие, дивясь дерзости шахского телохранителя.
Он же, вино и желтое и черное бурно бродило в его голове, раззадоренный молчанием старца и ожидая от окружающих похвал своему уму и учености, продолжал:
— Молчишь? Да и нечего ответить? Ну, ладно, этот вопрос тебе не по силам. Объясни хоть вот что: в той книге, которую ты держишь на коленях и толкуешь этим олухам, весьма ведь ясно сказано, что судьба каждого человека от рождения его и до смерти предопределена Аллахом, так что без воли его человек не может ничего ни сделать, ни потерпеть. Почему же Аллах, будучи, как ты говоришь, всеблагим, допускает зло между людьми, позволяет им ссориться, обижать друг друга? И как допустимы судилища, на которых сам наш шах или поставленные им судьи обвиняют, или оправдывают и наказывают признанных виновными? «Человек в руках Всемогущего подобен топору в руках дровосека», так что ли сказано в этой твоей книге? Что же, ты пойдешь жаловаться на топор и безумный судья приговорит топор к наказанию, если кто-нибудь вырубит твой сад? Я свидетельствую и утверждаю, что судить и наказывать, возмутительная несправедливость, если истинно сказанное в аль-Коране. Ну, отвечай мне ты, берущий на себя смелость учить людей. Докажи, что я неправ.
Но старец продолжал сидеть безмолвно и недвижно, несмотря на то, что многие из окружавших его стали уже смущаться и негодовать и побуждали его к ответу, говоря:
— Что же ты молчишь, учитель? Неужели и вправду ты не можешь опровергнуть умствований Исхах-аги?
А пришедшие с последним его собутыльники смеялись над старцем, дразнили его пальцами и говорило народу:
— Вот так загвоздка! Куда ему, старому дураку, ее разогнуть! Вам-то, простым людям, он толкует точно и умный. А против нашего Исхах-аги и слов у него нет!
Сам же Исхах, еще более надувшись наглостью и самомнением, продолжал:
— Ну, так и быть, спрошу тебя, старик, еще об одном. Если и после этого ты окажешься таким же невеждою, каким теперь себя показываешь, мне остается только плюнуть трижды тебе в бороду и уйти. Да так, конечно, поступят и все, тебя слушавшие. Ну, объясни хоть вот что. В аль-Коране сказано, что сатана был сотворен из огня. Там же далее говорится, что Аллах в наказание вверг его в огненное озеро. Что за нелепость! Разве может огонь вредить огненному?
Но старец продолжал безмолвствовать, как бы не обращая даже внимания на то, что делалось вокруг него. А народ, толпившийся кругом, волновался; кое-кто стал уже смеяться и глумиться заодно с Исхахом и его собутыльниками. Сам же Исхах стоял впереди с гордым видом, выпятив живот, заломив шапку на затылок и повторял.
— Ну, что ж ты молчишь? Не хочешь ли показать, будто вопросы мои не дошли до твоего слуха? Отвечай что-нибудь, старый обманщик или я исполню то, чем я грозил.
Когда шум, крики и смех весьма усилились и Исхах сделал уже вид, что хочет исполнить свою угрозу, плюнуть в седую бороду хаджи, Абдул Хассан внезапно поднял голову, метнул в лицо Исхаха взор, острый как жало копья и в наступившей тишине сказал:
— Я слышал все, что говорено здесь тобою, неразумный молодой человек! Не незнание побуждало меня молчать и не угрозы твои вызывают меня на речь: молчал я, опасаясь моим ответом обидеть тебя (все же ты телохранитель нашего пресветлого шаха). Говорю же теперь единственно ради прекращения соблазна, тобою возбужденного среди верующих. Желаешь ты получит мой ответ?
— Ну да, я даже требую его.
— Не обидит ли он тебя чрезмерно, каков бы он ни был.
— Стану я, шахский дружинник, обижаться на тебя, нищего оборванца!
— В таком случае вот мой ответ! Молвил мудрый хаджи Абдул-Хасс и вместе с тем швырнул в лицо Исхаха комок сухой, твердой земли, который, быстро наклонившись, поднял у ног своих.
Комок метко попал и ударил столь сильно, что с головы Исхаха шапка полетела в сторону, из носа его брызнула кровь, правый глаз сразу посинел и распух, а на лбу вздулись огромная шишка. Он завопил от боли, закрыл лицо руками и при громком смехе народа, пустился с плачем бежать домой, к отцу, ибо был трус.
Прибежавши домой в страшной ярости, он стал громко рыдать и кричать пред лицом своего отца, жалуясь на гнусного старика Абдул-Хасана, нанесшего ему ни с того, ни с сего тяжкую обиду и побои. И отец его, старый Али, взяв с собою его и тугой кошель с золотом, пошел к визиру, чтобы через него принести жалобу самому шаху.
На другое утро после этого события схватили мудрого старца хаджи Абдул-Хасана, поучавшего, по обычаю, народ у стены мечети и в сопровождении огромной толпы повели его к шаху, который уже восседал на высоком троне средь залы судилища.
У подножия трона стоял Исхах-ага, имея вид весьма гнусный. Нос его, багрового цвета, распух чрезмерно, свисал вниз и был отклонен в бок; вся правая сторона лица его была цветом подобна синему винограду, а на лбу выдавалась шишка величиной с созревший плод гранатового дерева. В таком виде, не переменив окровавленной одежды и не стерев кровь с лица, стоял он на суде, надеясь возбудить большую жалость в сердце владыки. Народ же, наполнявший судилище, громко насмехался над ним, указывая на него пальцами, а придворные, глядя на него, скрывали улыбку полами и рукавами одежд своих.
И повелитель, великий и могущественный царь царей Мохаммед, прозванный Мудрым, окинув взором поставленного пред ним старца, изрек:
— Зачем ты, старик, дерешься? Посмотри на моего телохранителя, приведенного тобою в столь жалкий вид и скажи, как я могу взять его сегодня для торжественного сопровождения меня в Большую мечеть? Ведь даже куры будут смеяться при виде шествия, в котором участвует столь плачевный телохранитель. А между тем за блеск их и показность я содержу их при себе, даю им чины и награды. Понимаешь ли ты, какую неприятность сделал ты мне, твоему государю, да еще в такой большой праздник? Ну, расскажи, как было.
И мудрый старец хаджи Абдул-Хассан, не трепеща гнева шахского, твердым голосом поведал, как столкновение произошло; все до мельчайших подробностей рассказал, ибо Аллах укрепил память его.
Когда же он окончил, весь народ, теснившийся в судилище, в один голос вскричал:
— Так! Истину говорит старец хаджи Абдул-Хассан.
И сам обиженный Исхах ага распухшими устами пробормотал, что именно так была нанесена ему кровная, несмываемые обида и в его лице, самому пресветлому владыке.
— Ладно! Молвил шах, обстановка события стало быть бесспорна. И хотя вопросы, предложенные тебе, старик, Исхахом нельзя не признать за крайне неуместные и явно направленные к соблазну простых людей, тем не менее не могу не сказать, что поступок, которым ты будто бы ответил сразу на все вопросы, тоже глуп. Ты, старый, даже дряхлый человек, куда уж тебе вступать в драку? Об тебе идет слава, как об умном старике: неужели ты не мог обуздать и посрамить словами молодого, пьяного нахала? А ты—драться! Что же делать, все-таки ты неправ: извинись.
Тогда начал слово свое старец хаджи Абдул-Хассан и речь его была исполнена мудрости. Так говорил он:
— Прости меня, царь царей, солнце вселенной, за то, что этим пустым делом, возникшим, благодаря отчасти и мне, занято твое драгоценное время. По приказу владыки прошу извинения и у тебя, неразумный Исхах Али-оглы, в том, что хотя я и попытался тебя образумить, но по-видимому напрасно: ибо «дурак от науки умнеет столько же, сколько ворон белеет от мыла», как говорит пословица. Но непристойно мне, старику, уйти из судилища твоего, великий шах, жалко посрамленным, подобно щенку, который с визгом, поджав хвост, бежит из кухни после того, как повар ошпарил его кипятком, поймав на краже мяса. Поэтому, государь, разреши мне представить пред тобою доказательства того, что кинутою глыбой земли я дал Исхаху ответ на все три его вопроса и при том именно тот ответ, какой было нужно желать.
— Послушаем, сказал шах;— это становится любопытным.
— Опыт старости совершенно убедил меня в том, что с заносчивыми невеждами и глупцами отнюдь не следует спорить многими словами: они не смогут обнять умом сцепление мыслей. Чтоб растолковать Исхаху, что поставленные им мне вопросы доказывают лишь его легкомыслие и невежество, мне пришлось бы говорить не мало, долго и конечно напрасно. Чтобы рассеять соблазн, им произведенный, я должен был взяться за самый короткий и решительный способ его опровержения. И я это сделал. Скажи мне. Исхах, сын почтенного Али, как ты думаешь: есть у тебя на плечах голова?
— Конечно есть и очень болит от твоего удара, отвечал Исхах-ага.
— Возблагодари же Аллаха, верно направившего мою руку. Не разбей я тебе головы, ты мог бы не знать, что она у тебя на плечах. Ведь ты ее не видишь, как не вижу и я грешными глазами моими Аллаха, которого всенародно исповедаю.
— Недурно! Молвил шах. Продолжай, старик. Ну, как это ты твоим комом земли разбил его второй вопрос: насчет того, что «человек в воле Всемогущего подобен топору дровосека», а потому дескать и судить людей я, шах не должен.
— Объяви, Исхах, здесь, пред лицом владыки и в присутствии собравшегося народу, признаешь ли ты Аль-Коран книгой святой, Аллахом ниспосланной или это отрицаешь?
Исхах-ага с робостью взглянул в лицо шаха и пробормотал:
— Конечно, признаю.
— Ну то-то! Зачем же ты стоишь здесь на судилище шаха и требуешь моего наказания? Это доказывает, что там, у стены мечети, ты болтал легкомысленно, желая хвастнуть красными словами и дерзкими речами пред народом. Толковать с тобою, глупцом, о том, насколько свободен человек волею и почему суд не противен намерениям Аллаха, было бы долго да и незачем. Я швырнул в тебя землею и ты, говоривший, что суд есть несправедливость и бессмыслица, сам себя опроверг, ты сам стал искать суда.
— Да, так, промолвил, вздохнувши, шах. В вопросах такого рода приходится чаще всего «не метать бисер перед свиньями». Ну, дальше, умный старик.
— Дальше и конец, о царь царей! Твой тело хранитель удивлялся, как это огонь того озера куда свержен сатана, может мучить его, из огня сотворенного и называл это «нелепостью». Ну вот, ударив в глупую голову глыбой земли, я надеюсь доказать Исхаху, что например, земля может причинить боль ему, из земли сотворенному. Так и в тысячу раз ужаснее, конечно, мучатся от огня дьяволы, противники Аллаха, да будет свято имя его отныне и до века!
— Очень хорошо! Ты прав, умный старик! Вскричал шах с удовольствием ударяя ладонь об ладонь, ступай с миром и впредь учи заносчивых глупцов так же кратко, сильно и убедительно! А тебе, глупый спорщик, еще мало того, что ты получил. Так как в этом деле ты показал себя не умнее осла, то не смей впредь называться Исхах, а да будет имя тебе Ишак. И не пристоен тебе почетный титул ага, ибо сам выгоняю тебя и из дружины моих телохранителей и вовсе из моего дворца.
Так изрек свет солнца, царь царей и владыка народов Мохаммед, справедливо прозванный Мудрым и так велик Аллах в избранных своих.